— Двигай задницей, малый, — с грубоватым юмором сказал сержант. — Сегодня был тяжелый день, и меня давно в одной городской таверне поджидает хорошенькая шлюха.

Сафар послушался и двинулся в темноте туннеля к все увеличивающемуся пятну света. Псалом звенел в его ушах:

С огромным облегчением он вышел с другой стороны стены. Песнопение стихло, дух его воспрял. Он огляделся, не зная, куда идти, а ночь приближалась, и со всех сторон на него глядели лишь темнеющие улицы. Тут и там через плотно захлопнутые ставни пробивались полоски света. В сгущающейся тьме лишь твердый булыжник под ногами подсказывал, что здесь дорога.

Вспыхнули факелы, и он разглядел недалеко вывеску трактира. У входа во всеуслышанье трактирный зазывала выкрикивал:

— Похлебка и ночлежка за шесть медяков. Похлебка и ночлежка за шесть медяков…

Сафар поспешил на крик зазывалы, не отпуская рукояти кинжала. Ночь он провел с удобствами, какие только мог предоставить дешевый трактир. На следующий день он оказался у дома лорда Музина, сжимая в ладони рекомендательное письмо.

На мажордома лорда Музина каллиграфия и золотая печать письма не произвели столь глубокого впечатления, как на сержанта. С каменным лицом он взял письмо и лениво оглядел печать Коралина.

— Жди здесь, — повелительно произнес он.

Сафар ждал, и ждал долго, протоптав тропку в пыли у ворот дома Музина. Коротая время, он разглядывал толпу и уличную суету. Ему хоть и доводилось ранее бывать в Валарии, но вместе с отцом, и впечатления у него сохранились лишь детские. Теперь же он впервые оказался здесь один и уже в серьезном возрасте. Он нетерпеливо оглядывал толпу, выискивая следы разврата, о котором предупреждал Губадан. Но если и было в этом городе нечто подобное, то оно скрывалось за стенами домов, выстроившихся вдоль улицы. Он устал и проголодался, но не отваживался покинуть свой пост, дабы не пропустить возвращения мажордома.

Наконец, когда день почти закончился и приближалась пора вечерней молитвы, человек вернулся. Он сморщился, словно от Сафара дурно пахло.

— Держи, — сказал он, небрежно подавая Сафару свернутый свиток, скрепленный еще мягкой на ощупь печатью Музина. Буквы казались неряшливыми по сравнению с каллиграфией рекомендательного письма Коралина.

— Господин распорядился, чтобы ты завтра явился в главный храм. Отдашь письмо одному из помощников лорда Умурхана.

Мажордом отряхнул руки, словно избавившись от чего-то недостойного, повернулся и ушел.

Сафар был сбит с толку.

— Извините меня, друг, — окликнул он его в спину. Мажордом застыл на ходу. Повернувшись, он осмотрел Сафара снизу доверху, скривившись от отвращения. Сафар, не обращая на это внимания, сказал: — Я надеялся на встречу с вашим господином. У меня для него подарки от моего отца и матери и пожелания здоровья и процветания.

Мажордом фыркнул:

— Мой господин не нуждается в таких подарках. Что же касается встречи… Я не стану оскорблять достоинства господина требованием от персоны такого положения.

Сафар ощутил, как кровь бросилась в лицо, но совладал с собой.

— Но он, по крайней мере, согласился финансировать мое обучение в университете? — спросил он, показывая письмо.

— Мой господин высказался о таком намерении, — ответил мажордом. — На твое обучение будет выделена определенная сумма. Поскольку лорд Коралин обещал возместить все необходимые издержки. — Мажордом сделал подчеркнутую паузу, затем сказал: — Он велел предупредить тебя, чтобы ты не злоупотреблял его добротой и дружбой с лордом Коралином. Благотворительность лорда Музина на этом заканчивается. Так что не возвращайся сюда больше. Тебе все понятно?

Сафару захотелось швырнуть письмо в эту ухмыляющуюся физиономию. Но он дал себе обещание не срываться и, проглотив гордые слова, ушел, ничего не говоря. На следующий день, проведя ночь в злобном зубовном скрежетании, он добрался до главного храма Валарии.

Путь его пролегал через центр великого города, стоящего на пересечении торговых путей. Сцены, запахи, виды и звуки зачаровывали. Толпа продвигалась настолько плотно, что кучерам тяжело груженных фургонов лишь руганью удавалось пробивать себе дорогу. Люди не обращали на Сафара никакого внимания, но, случайно задев его, сердито бранились. При этом каждый держал голову низко опущенной, дабы не встретиться взглядом с другим. Толпа увлекала его мимо попрошаек, выкрикивающих: «Милостыни, милостыни, ради богов»; мимо широко открытых окон, из которых едва одетые женщины окликали «робкого юношу» задержаться в их объятиях. Магазины по продаже роскошных ковров и изобилие ювелирных украшений соседствовали с кофейнями и опиумными лавками. Воры всех возрастов и обоих полов шныряли в толпе, добывая желаемое по мере способностей.

И над всем этим завораживающей песней, с бубнами, барабанами и колокольчиками уличных увеселителей, стоял неумолчный хор:

— Арахисы! Арахисы! Солнечные, горячие!

Или:

— Розовый пудинг! Розовый пудинг! Сладкий как девушка!

Или:

— Шербет! Шербет ледяной!

Огромная площадь, занятая главным храмом и университетом, составляла свой город за стенами внутри города. Каменные монстры стояли по бокам арочного входа без ворот. Охрана отсутствовала, и лишь люди в жреческих тогах и грубых студенческих мантиях сновали туда и сюда, как пчелы в лесном улье. Сафар спросил дорогу и вскоре оказался, миновав лабиринт храмовых строений, у конторы главного чиновника. Там он представил рекомендательное письмо и вновь получил указание ждать.

На этот раз он подготовился. Дабы скоротать время, он прихватил с собой еду, питье и старую книжку по астрономии. Запасы его, как и день, подходили к концу, и он обратился к книге как раз в тот момент, когда худой жрец с красными глазами и торопливыми движениями вернулся с ответом.

— Пойдем, пойдем со мной, — сказал он. Тут же повернулся и засеменил вперед, даже не оглядываясь на Сафара.

Сафару пришлось поспешить, чтобы не отстать.

— Меня приняли, господин? — спросил он.

— Не зови меня господином. Не зови меня господином, — зачастил жрец. — Просто праведником. Просто праведником…

— Простите мое невежество, праведник, — перебил его Сафар. — Меня приняли на учебу?

— Да, да. Теперь вот сюда. Теперь вот сюда.

Сафар оказался в огромной пустой столовой, с каменным полом, покрытым коркой засохшей пищи.

Жрец сказал:

— Отскреби это. Отскреби это.

Он указал на ведро с грязной водой, в которой плавала щетка.

Когда Сафар поднял голову, жрец уже спешил прочь.

— Подождите, праведник! — закричал он ему вслед. Но маленький жрец уже скрылся за дверью, захлопнув ее за собой.

Сафар взялся за ведро и щетку, встал на колени и принялся отскребать грязь. Деревенский парень никакую работу не считал зазорной. Так он скреб несколько часов, но без особого успеха, поскольку вода в ведре была не чище пола. Ко времени вечерней молитвы за ним пришел прислужник постарше и отвел в огромную спальню, битком набитую студентами-первогодками. Ему выдали одеяло, указали место для спанья на полу и снабдили ржавой металлической чашкой с холодной жареной картошкой, черствым пшеничным рогаликом и яйцом, сваренным вкрутую.

Пока он с волчьим аппетитом уничтожал снедь, прислужник вкратце сообщил ему об обязанностях, в основном сводившихся к отскребыванию грязных полов.

— Когда же начнутся занятия? — спросил Сафар.

Прислужник рассмеялся.

— Они уже начались, — сказал он и удалился без дальнейших объяснений.

Сафар уже давно узнал от Губадана, что учителя любят присматриваться. «Что ж, — подумал он, — если отскребывание полов — первый урок, так тому и быть». Тем он и занимался целый месяц, задерживаясь во время переноски ведра с водой у дурно пахнущих мастерских и лекционных залов, откуда эхом доносились красноречивые голоса жрецов.